Горластая гармонь упала, и от ужасу взрявкала так сильно, что мужики под яблонями вскочили, почесались, продрали липкие глаза и — к Перепелкину.
— Лезь в солому! — скомандовал козел. И Татьяна вкрутилась веретеном под кучу соломы. Караульщик пал на карачки, похлопал, гигикая, как лесовик, бабью голую, выше чулка, ногу, нога проворно скрылась, дед закряхтел и еле встал: сразу пересекло в поясах.
— Товарищи! Друзья! — начал Перепелкин и, чтоб отвести крестьян от соломы прочь, стал забирать подальше вправо, в сторону. Толпа с руганью за ним. Перепелкин не знал, что говорить, и начал всякую околесицу плести:
— Оказывается, товарищи, сегодня яблоки собирать никак нельзя. Вредно… я в книжке вычитал. Червь набрасывается на всякую фрукту. Даже в отрывном календаре… Можно во все дни, кроме пятницы, например. Агиткультура… Факт.
Из всей толпы пьян только один кузнец. Огромный и неуклюжий, он с хриплым ревом сорвал с себя прожженный пиджачишко и, крутя им в воздухе, совался пьяными ногами туда-сюда:
— Ррасшибу!..
Товарищ Перепелкин обомлел. Игнаху понесла хмельная волна к соломе, — Игнаха швырнул на солому пиджачишко и ковырнулся сам:
Эх, яблочко, д’куды котишьсе?Ко мне в пасть попадешь, д’не воротишьсе!..
— К че… к че… к черту яблоки!.. А я усну. Эге! Да тут живность подо мной.
Толпа костила Перепелкина:
— Ведь мы весь день потеряли из-за тебя!..
— Где ж раньше-то факт твой был?
— Дьява-а-л!..
Перепелкин ударил себя кулаком в грудь и слезливо закричал:
— Товарищи!.. Дело в том, товарищи…
В этот миг мелькнувшее меж яблонь Татьянино голубое платье стегануло ему в глаза и сердце. За Татьяной, с диким ревом, выписывал крендели кузнец:
— Ах, соломка? Вольные воздуха в садах!
Толпа в хохот, в улюлюканье.
— Товарищи!.. — И Перепелкин покачнулся. Он, конечно, упал бы в обморок, но прыгающий взор его влип в бегущего прямо на него Игнаху. В Кузнецовых руках была порядочная жердь.
Сердце Перепелкина екнуло и забилось до отказа. Товарищ Перепелкин кинулся к старой высокой яблоне и, как молодой орангутанг, вскарабкался мгновенно на вершину.
Мужики изумленно разинули рты, как в зной галки, окружили яблоню, и всеобщая бородища вскуделилась кверху лохматым колесом.
— Убью!.. — хрипел кузнец. — Жилы вытяну!
— Товарищи!.. — взревел невидимый Перепелкин, крепко держась за сук. — Раз дело коснулось гражданки Татьяны Кузнецовой, то будем действовать начистоту. Я, как агитатор, не привык провозглашать с антоновской яблони или с деревьев прочих произрастаний, но этот палач, который машет перед вами жердью…
В этот миг жердь со свистом взлетела вверх.
— Ах, ты так!.. — взвизгнул товарищ Перепелкин, размахнулся: антоновское яблоко крепко ударило в лысину кузнецу — и вдрызг.
Кузнец упал, как пораженный громом, и закатил глаза. Толпа надрывалась смехом, и шерстистое колесо бород повисло, потное от хохота.
— Товарищи! Я буду краток! — звенел из густой листвы, как из шапки-невидимки, голос Перепелкина. — Я в двух словах!
— Сыпь! Жалаим… Можешь — в трех.
— Товарищи! Этот тиран, контрреволюционер и пьяница истязует свою жену Татьяну Павловну. Подобные мордобои, товарищи, недопустимы, потому что они незаконны и не предусмотрены законом. Это позор, товарищи! Его жена, несчастная жертва предрассудка, вся в синяках: руки, ноги, плечи и тому подобные места, даже исщипана, товарищи, вся женская грудь…
— А ты видал? — кто-то крикнул по-озорному снизу и сглотнул слюну.
— Кого это? — растерянно уронил сквозь листья Перепелкин. — Тетка Дарья говорила, в бане они мылись… И вот, товарищи, резюмируя вышесказанное…
— Уж чего выше этого, — опять крикнул насмешливый голос. — Аж башка затекла на тебя взирать. Слезай на землю!
— Я требую привлечь кузнеца к ответственности!.. — взывал Перелелкин. — Протокол, суд, развод… И я объявляю при свидетелях, что женюсь на Татьяне во избежание печальных недоразумений… А-ай! Держи его, держи!!
Кузнец, облапив яблоню, тряс ее так, что яблоки бомбами летели прочь, и обомлевший Перепелкин, словно пугало, раскачивался на вершине.
— Стой! Ты жену бить? — схватили кузнеца двое молодых. — Ребята! Вяжи его!.. Тащи в исполком…
— Вяжи его!.. Вяжи… Он у меня самовар взялся лудить, да пропил.
— Мне лошадь заковал, с пьяных глаз… Хромает.
Связанный по рукам и по ногам кузнец лежал на траве, ругался черной бранью.
— Теперича надо уж заодно и Татьяну допросить, — сказал товарищ Перепелкин, спрыгнув с дерева и оправляясь. — Тьфу! Даже от неприятности подтяжки лопнули. Полтора рубля убыток. Я сейчас.
И опрометью к берегу:
— Татьяна Павловна! Таня!.. Та-а-ня-а-а!!
Но река тиха, не вздышит. Челн чернел в уснувших камышах. На приплеске, возле черного челна, лежит голубая Танина повязка. Перепелкин вытаращил глаза и глянул в омут: в воде что-то белело и покачивалось.
— Братцы! — безумным ревом крикнул он. — Сюда! Сюда! Человек утоп!
С лошадиным топотом примчались мужики. Опорки, лапти в стороны, штаны с рубахами долой.
— Братцы, родненькие! — не попадая зуб на зуб, трясся Перепелкин. — Я вас самогоном угощу. Ведро, два ведра, — и сразу прыгнул в воду. За ним, один по одному, — мужики. Вода была теплая, мужики гоготали от приятности.
— Это песок, песок белеет, а не женщина! — обрадовался кто-то.
Товарищ Перепелкин нырял и фыркал, фыркал и нырял.
И еще голоса:
— Сети надо тащить, ребята, сети… Разве так ущупаешь?
— А может, она у своего берега утопилась.
— Как это у своего? Нешто не видишь, платок ейный здесь.
— Где?
— Да вон на берегу.
Все бороды взвильнули к берегу. И вдруг над гладью речки, ударяясь в яблочный сад и в небо, раскатился многогрудный зычный хохот.
На берегу, в обнимку с улыбающейся Таней, стоял кузнец.
— Вот вы, дьяволы, связали меня, а жена, дай бог, выручила. Эх ты, милая моя сударушка! — скосоротился кузнец. — Только ты и пожалела. Теперича отруби мне руку, ежели хоть пальцем прикоснусь…
Мужики злобно стали одеваться. Они ругали кузнеца, ругали Таню, но больше всех доставалось Перепелкину. Он не знал, что делать, и по грудь стоял в воде, вздыхая.
Татьяна с мужем садились в лодку, чтоб направиться домой.
— А вот я его, бродягу, утоплю сейчас! — крикнул страшным голосом кузнец.
Товарищ Перепелкин, пуская пузыри, спешно заработал по саженке вниз. Следом за ним бежал вдоль берега караульный, он тащил одежду Перепелкина, хрипел:
— Уехали они, супруги-то… Вылазь!
Мужики, поплевывая, расходились по домам.
С дерева упало яблоко, крепко стукнувшись о землю. Гнездившийся в нем червь пришел в мгновенный ужас, но мгновенно же об этом позабыл. Все снова было на своих местах, в порядке.
МИСТЕР ВЕРЕТЕНКИН
Жизнь — море, горькое и соленое.
Стоишь на берегу и смотришь: морские волны бегут-бегут, падая и вновь приподымаясь на цыпочки, чтобы заглянуть, куда их гонит буря.
Но вот повернул ветер, и покатились седые волны к обратным берегам.
Жизнь — море, человек — волна. Вот так же и мистер Веретенкин, о котором будет наш рассказ.
* * *
Жил в городе не мистер, а просто Гаврила Веретенкин, столяр. И без того курносый, а ужасно любил нос кверху задирать. На русские порядки фыркал: мол, столько времени прошло, а толку нет. При всем том он имел на левом глазу небольшое бельмо, а на лбу шрам от неизвестной причины. Усы книзу, рыжие, зубы большие. Выпить уважал, но в меру.
Однажды он встретился в пивной с портным, — из Америки за женой приехал. Уж очень нахваливал Америку, — наверно, врал. Слушал Гаврила Веретенкин, слушал — и потянуло его за океан, вынь да положь.
И случилось так, что этот самый Гаврила Митрич Веретенкин, столяр, действительно попал в Америку.
Нам, писателям, не очень-то много отводится в печати места. Поэтому, не вдаваясь в излишние подробности, попробуем предположить, что Гаврила перепорхнул через океан, как в сказке, не на аэроплане, а на самом обыкновенном ковре-самолете. Такое предположение, надо думать, никому в убыток не будет.
На самом же деле, между нами говоря, Гаврила Веретенкин, — ах, какой башковитый человек! — представьте, ехал на заграничном корабле в качестве четвертого помощника повара. В его обязанности входило резать цыплят, ошпаривать их кипятком и выдергивать перья, а также — чистить потроха.
Чистит — а сам думает:
«Враки какие, что лучше СССР для русского человека нет. А на мой вкус, Америка в двадцать пять раз лучше. Ужо-ко, сколько денег накоплю. Мне бы только в Нью-Йорке кума встретить».
А вот и Америка. Гавань, остров Либерти. На высоком столбе прекрасный статуй стоит женского образца — Свобода.
